And though I hardly know her,
I let her in my veins
And trust her with my life.

Знаете, какая самая интересная часть менторства? Помимо того, конечно, что ты вдруг обзаводишься целой группой неразумных, слабых и сломленных личностей, которых тебе придется собрать по кусочкам, как пазл, да так, чтобы потом не оказалось хуже, чем было. Самое интересное в этой должности то, что из всех этих людей ты можешь выбрать одного или двоих для того, чтобы ставить над ними личные эксперименты. Тебе буквально в руки суют подопытных кроликов, и дальше ты оказываешься волен решать, что именно ты хочешь сделать с ними. Некоторые решают перевоспитать, одомашнить, некоторые – пустить на пушечное мясо и использовать исключительно ради развлечения, забывая о том, что этого крольчонка нужно, в первую очередь, обучить; знал я и того, кто буквально свел своего подопытного сума, но что до меня?
Мне нравится приручать.
Что может быть лучше, чем завоевать чье-то беспрекословное доверие, заставить кого-то поверить в то, что ты – его единственная и нерушимая защита, сделать так, чтобы он нуждался в тебе? Это похоже на недостаток внимания или манию величия, но на деле не является ни тем, ни другим, потому что моя персона здесь слишком желанна для того, чтобы быть одинокой и слишком важна для того, чтобы не быть великой. Я лишь стараюсь выполнять свою работу так, чтобы она приносила удовольствие и пользу, чтобы горе новобранцев не поглотило меня целиком, чтобы старые страхи не возымели власти над тем, что когда-то давно сумело их перебороть. Заставляя темпор справляться с собой, я также меняю себя, заколачиваю ночные кошмары в стальные сундуки, которые никогда больше не планирую открывать, и это заставляет меня спать спокойнее от ночи к ночи. А ведь на Лимбе ходят легенды о том, как страх сковывает людей, и они навсегда остаются на одном уровне, не способные больше двигаться вперед. Это не грозит мне, но в питейных заведениях низших можно встретить завсегдатаев, которые, взамен на кружку пива, расскажут тебе о том, что помнят это место таким, каким оно было почти с самого начала, а это, кажется, почти целая вечность. Не знаю, что держит их, но моей основной задачей является то, чтобы ни одного из темпор, которых контролирую я, нельзя было встретить в пивной еще через одну вечность, не продвинувшихся и не повзрослевших ни на йоту. За такое, вообще-то, и премии могут лишить. Ну, или горячей воды.
Я жду новую подопечную в своем кабинете, который так замечательно располагает к беседам тет-а-тет, что я, кажется, начинаю этим злоупотреблять. В нижнем ящике стола, запирающемся на ключ, лежит целая куча забытых моими гостьями вещей, которые, по идее, я мог бы вернуть владельцам или раздать нуждающимся, но, какой идиот будет так просто отдавать трофеи? Если за ними никто не вернется, конечно. Все чаще и чаще мне кажется, что мое настоящее место здесь, что, достигнув определенной высоты я решу остановиться и остаться, не стремясь к искуплению и перерождению лишь потому, что никто не гарантирует мне подобной жизни после возвращения в Мир. Я лишь немного знаком с тем Аароном Маресом, которым был при жизни, но то, что я знаю, позволяет мне назвать его неудачником, единственным достижением и реальной перспективой которого была смерть. Словно я был рожден, чтобы умереть, чтобы проснуться однажды в небытие и понять, что вот оно – то место, в котором я всегда должен быть, то, где я смогу быть тем, кем пожелаю. Так что же держит меня от того, чтобы узнать чуточку больше о самом себе и после остановиться? По крайней мере до того момента, пока сам Лимб не решит отправить меня на свалку. Как это будет называться? Остров рухнувших с Олимпа? Ведь даже боги, злоупотреблявшие своим величием, со временем были свергнуты и забыты, она разгневали Зевса своим тщеславием и гордыней, возмутили соратников своим высокомерием, заставили всех ненавидеть себя. Кажется, статусность и является главной ловушкой, которую уготовило это место для тех, кто слаб волей, и самое страшное то, что я не уверен в собственных силах. Найдется ли здесь что-то такое, что заставит меня двигаться только вперед, не оглядываясь и не сравнивая того, кем я был с тем, кем стал теперь, ведь, в итоге все эти вещи- лишь временные и совершенно глупые бонусы, которые лишь сбивают с толку тех, кто движется к главной цели. К возрождению.
Мои мысли прерывает громкий предупредительный стук дверь, после которого охранник вводит в кабинет темпору, с которой мне предстоит работать. Она смотрит все также слепо, словно меня здесь и нет, замирает у входа и остается там даже тогда, когда тот парень, что привел ее, выходит и захлопывает за собой дверь.
- Присаживайся, - улыбаюсь я, стараясь сделать так, чтобы она не захотела вылететь отсюда пулей через пару минут после знакомства со мной, - Ты здесь, чтобы получить помощь.

In another time we would be as one.
In another place our lives would've only just begun.

Когда-то, будучи еще живым, я слышал выражение о том, что глаза являются зеркалами души. Тогда это казалось обманчиво-странным, более чем подозрительным, исполненным сомнений, ведь, неужели что-то сокрытое глубоко внутри, могло найти свою проекцию на поверхности человеческого тела, на лице? Но магия глаз всегда была абсолютно очевидной, мертвец ты или выживший, ты не можешь не заметить ее, иначе ты просто глупец. Полупрозрачная цветная пленка радужки и бесконечность подвижного, то лихорадочно расширенного, то истерично суженного зрачка, кажутся проводниками туда, куда никто никогда не выпишет тебе билет,- в сознание. Чем дольше человек позволяет смотреть ему в глаза, тем безраздельнее ты властвуешь внутри его разума, читаешь тайны, находишь то, что было слишком тщательно спрятано ото всех, ты видишь страхи, желания, неприязни и те вещи, что могут оказаться незнакомы ему самому. Именно поэтому нельзя допускать, чтобы люди запоминали цвет твоих глаз, ведь это будет означать, что ты не можешь уберечь даже то, что хранишь внутри. Забавно, что люди никогда не пользуются теми вещами, что лежат у них прямо перед носом и буквально кричат о своем присутствии, они предпочитают не смотреть туда, где можно найти любые ответы, заменяя всевластие незнанием, позволяя себе утопать в неизвестности и давать другим, более разумным и сильным личностям поглощать их волю.
Речь взгляда может звучать куда красноречивее любого языка, а их здесь можно услышать немало, и, даже если бы Лимб не был англоговорящим, я бы все равно понимал каждого здесь, лишь бы они не прятались за занавесью век. Сейчас сложно сказать, чем именно была моя способность «чтения»: очередным поощрением бесконечного влюбленного в дитя удачи ада, или заслугой моих собственных трудов, однако я вдруг превратился в еще один метод облегчения жизни темпор, который о н и назвали отвратительным словом психотерапия. Это было чем-то вроде взаимовыгодного соглашения между теми, кто никогда не смог бы сотрудничать, не имей они единой цели. Они присылали нуждающихся в помощи, я же получал материал для экспериментов, и это тоже было частью нашего негласного договора: мои подсказки взамен на разрешение к маленькому безрассудству, которое назвали бы негуманным в свободолюбивом обществе, но Лимб не обещал темпорам демократии. В итоге, одно только «Вам, кажется, нужна помощь», и нужный человек уже сидит напротив, опрометчиво глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно зная, что именно мне нужно, но не веря в это до конца. Люди, в большинстве своем, любят незнакомцев, располагающих к общению, тех, кому можно довериться при случайной внезапной встрече, тех, кто может пообещать конфиденциальность, именно поэтому их всех тянет сюда, в мой кабинет, за мою невзрачную, манящую простотой дверь. Ловец потерянных душ, я никогда не стремился понимать их, никогда не желал знать их тайн, не мог себе представить, какого это, смотреть на мир через призму чужих секретов, но они, почему-то стремились урвать толику моего внимания, слетаясь, словно мотыльки, на свет ярко горящей лампы. Это не было обязанностью перед Лимбом, но привилегией, не воспользоваться которой было просто грешно относительно себя самого, относительно благополучного существования, которое это место могло бы мне обеспечить, а мне, как и всякому, познавшему вкус успеха, нравились комфорт и иллюзия спокойствия, которая казалась куда более реалистичней той, что создавали бараки первого уровня. Однако, никто не прописал пункт о честности в моем адовом контракте.
Меня мало волновали проблемы «запутавшихся» и «потерявшихся», если только они не  были моими темпорами, от чьего морального состояния напрямую зависело и мое, потому что именно  движение и исправность были теми показателями, которые составляли впечатление о менторе, однако, мне все равно нужны были материалы для исследований, поэтому я сумел найти доступ ко всем личным делам тех, кто находится ниже пятого уровня. Именно в этих источниках я находил то, что было необходимо и интересно для изучения, то, что цепляло чем-то ранее неизведанным.
Именно среди свежеподкинутых мне секретарем личных дел я и нашел информацию об одной из темпор, которая привлекла мое внимание с того самого момента, когда я увидел ее в лекционной.
Александра Воронова.
Ее глаза, подернутые пеленой страха, смотрящие пусто со всех фотографий, которые только были зарегистрированы в личном деле, выглядели такими же холодными и мертвыми в реальности, сколько бы раз я не пытался увидеть в них хоть что-то. Там маячил только ужас и удивительное презрение, которое она испытывала к каждому, кто находился вокруг. За время прохождения первого уровня ни дружбы, ни привязанностей ни, даже внимания к кому– либо, кроме…меня. Все, чем я являюсь, вызывает у этой девушки почти осязаемое отвращение, мое поведение, внешность, должность, и, кажется, даже голос, которым меня научили ездить темпорам по ушам, призывая их к личностному росту. Как же, личностный рост в аду? Эта девушка, слишком отчаявшаяся для своего досмертного возраста, была скептичной, пугливой и, фактически, морально невыносимой, но это-то и отличало ее от тех многих, что я уже встречал, и именно поэтому я позволил себе за ней наблюдать. Для протокола: наличие «своих людей», которые сообщают о деятельности одной из темпор, в моем случае – не слежка, а заботливое внимание ментора, позволяющие не выпускать ситуацию из-под контроля, на что у меня были все полномочия. Тем более, у кого повернется язык назвать заботливого ментора психом, даже если он преследует сугубо личные, направленные на моральное удовлетворение, цели?
Не рассчитал я, правда, одного: эта девушка оказалось куда более нервно-неустойчивой, чем я полагал, поэтому, когда мне наконец пришлось (не без собственного желания) взять ее под личный контроль, вышло немного невразумительно.

- Александра? Вам плохо? – Ее, кажется, мутит. Сжавшись до размеров моей греческой вазы в углу, Воронова слепо шарит глазами по стенам и начинает медленно сползать по выбеленной стенке кабинета, а я, как ни стараюсь успеть, подхватить ее не могу. Черт знает, что ее так напугало, на что она уставилась на этих стенках, чего такого шокирующего на них отыскала, что заставило ее проявить эмоции, диапазон которых шире тех, что имеются у зубочистки? Однако, что-то во мне стягивается пружиной и замирает, словно готовое вот-вот сорваться с места триумфальным кличем, когда я вижу совершенно потрясающий, мертвенно-белый цвет ее кожи, отчего-то так завороживший внимание. Темпора похожа на маленькую больную птичку, с тонкими костлявыми руками-крыльями, беззащитную и слабую, позволившую своему организму сдаться перед лицом страха. На маленький кожаный диван она помещается с легкостью, еще более похожая на труп, оказавшись на черном фоне. Стоило бы, наверное, оставить ее и дальше лежать так, до самостоятельного приведения в сознание, но черт знает, сколько она соберется валяться тут  в отключке, и сколько мне придется сидеть и наблюдать за тем, как оживает обалдевшая от ужаса душа? У меня просто-напросто нет столько времени, эта девушка – далеко не единственное, чем приходиться мне заниматься.
Жаль, в своем собственном кабинете я не предусмотрел набора первой помощи упавшему в обморок, так что приводить даму в чувство приходится резким запахом спирта, которым был смочен кусок ваты. Все же лучше, чем шлепок по лицу, которым я хотел воспользоваться до того, как подаренная кем-то бутылка водки попалась мне на глаза.
- Воронова, придите уже в себя, - повышаю голос я, легонько потрясывая темпору за хрупкое плечико, а сам ожидаю, когда она откроет глаза и неизбежно столкнется со мной взглядом, в живую явив мне свои страхи.

Tell me are you crazy,
And did you like the cold.
Tell me are you comfortable if comfortable at all.

Девушки - восхитительные существа. Сколько в их маленьких фигурках неоправданной смелости, сколько уверенности и храбрости, будто они ощущают себя всесильными только лишь потому, что получают значительную долю снисхождения от пораженных их обаянием мужчин. Я нагляделся на таких вдоволь: девочек с каменными лицами и броней, толщиной с мое самообладание, у которых в глазах, на самом деле, мечется такой необъяснимый ужас, что страшно представить, как они с этим вообще живут. Проблема в том, что здесь не всегда действуют эти общечеловечские законы поощрения женской половины населения за их хитрость и обаяние, которые отчего-то заложены в наших головах из земного прошлого, здесь души теряют границы морали, превращаясь порой в диких животных, если не могут справиться с местными порядками. Чаще всего такое происходит с низшими, съехавшими с катушек от ужасающих перемен, которые дичают, становясь неуправляемыми, и начинают грешить, унижая и ломая своих соседок, оправдываясь тем, что они все все равно мертвы. А эти изломанные тащатся ко мне, волоча за собой собственные осколки, тащатся и просят склеить их, просят помочь, даже не утруждаясь объяснить, что же произошло, но я читаю это в их глазах и синяках на тонкой коже запястий и шеи. Я бы убивал тех ублюдков, что делают это с ними, вешал на цепях над огнем и позволял бы пламени лизать их ноги, обжигая их плоть до самых костей, но мне нельзя самоуправствовать, и все, что я делаю заключается в попытках доказать маленьким леди, что надо двигаться, понимая, что это ничем им не поможет. Переселяю их в другой барак, тороплю с переходом на следующий уровень и пытаюсь заставить забыть, но, знаете, что страшнее? В какой-то степени это дикарство со стороны мужчин с последнего уровня кажется мне знакомым и понятным, но я не хочу думать о природе этого понимания.
Александра кого-то болезненно напоминает мне, я вижу что-то в ее тонких чертах, но, тратя время в мучительных догадках, не могу прийти ни к чему абсолютно, а потом просто продолжаю ловить призрак неуловимого сходства с чем-то, маячащий позади нее. И прямо сейчас я ощущаю, как раскалывается надвое мое нутро, прекрасно иллюстрируя борьбу демона и ангела во мне, стремящихся к одной и той же цели разными путями: они оба хотят заполучить эту девочку. К себе, для себя, заставить ли ее доверять или бояться еще больше, успокоить или загнать еще сильнее, довести до состояния абсолютно покорности, - не важно. Мне до-странного неприятно видеть ее испуганной и сломленной на своей территории, меня почти осязаемо раздражает тот факт, что мои стены пропитываются ее ужасом, но, с другой стороны, ее страха недостаточно для того, чтобы я продолжал чувствовать и наслаждаться им и после ее ухода.
Я на секунду прикрываю ладонью свои глаза, позволяя себе сосредоточиться на голосах, звучащих в голове, и вслушиваюсь в мягкий голос добродетеля, который напоминает, почему я стал ментором, для чего я решился сидеть часами в этом месте и выслушивать людские жалобы. "Ты на пути к исправлению" - шепчет голос, так похожий на мой, и я уступаю ему, запирая истерично вопящего психопата во мне за семью замками.
Не сегодня. Не в присутствии этой маленькой испуганной птички.
Воронова мечется, пытаясь отыскать выход отсюда и от своих собственных заморочек, но двери здесь и в ее голове одинаковые, запертые, и оба ключа, возможно, находятся у меня, и я очень хочу выпустить ее, но для этого нужно заставить ее мне поверить, для этого нужно внушить ей, что не все здесь, на Лимбе, ее враги. Что, возможно, я готов стать ее другом, чтобы узнать однажды, что она достигла спасительного искупления собственных грехов. И мое имя, так отчаянно вылетевшее из ее бледных губ, вызывает у меня странное ощущение холодка, бегущего вниз по позвонкам. Оно никогда не звучало так. Ее глаза оказываются не так мертвы, как казалось мне изначально, в них бликами пляшут ее впечатления, ее желание освободиться, остаться и уйти, спастись бегством, но ярче всего в них играет отчаяние. Острое, пронзительное, оглушающе-громкое до такой степени, что я, смотрящий и слушающий это, на секунду теряю связь с реальностью. Это похоже на пляски солнечных зайчиков по замерзшей глади синего-синего озера: свет отражается не под тем углом и бьет в глаза, ослепляя и заставляя жмуриться, и ты, пораженный резкой болью, вдруг перестаешь воспринимать окружающую красоту, сосредотачиваясь лишь на внезапно обступившем тебя мраке.
Это ненормально.

- Александра, - почти умоляюще прошу я, играя на собственном голосе, как скрипач дьявола на своем инструменте, - отсюда есть выход, - гляжу спокойно и доверительно настолько, насколько вообще умею, мягко беру ее под тонкий острый локоток, и веду обратно к стулу, стоящему напротив моего рабочего места. - Я могу помочь его найти, но тебе нужно успокоиться и выслушать меня, договорились?

А выход действительно есть. Взять себя в руки, перестать истерить и приложить усилия к тому, чтобы двигаться вперед, потому что чем быстрее она придет в себя, тем быстрее осознает смысл моих требований. Я знаю людей, которые проходили все этапы за рекордно короткие сроки, чтобы быстрее выбраться, я видел их целеустремленность и знал, как глубоко они могут вгрызаться зубами в свою цель, чтобы ее достичь. Это самый продуктивный побег от реальности, он приносит пользу и облегчение, а главное... Главное, что видение человека, выбравшегося из бараков, слегка меняется, он начинает видеть чище, ему становится спокойнее, безопасность его стремительно повышается, покидая нулевую отметку. И это то, чего я хочу от сидящей передо мной русской птички. Она должна быть спасена, собственными ли усилиями, или с помощью моего влияния.
Рассказывать о том, что находится дальше я не имею права, потому что для осведомленных существует специальный пакт с адовыми стражами, который гласит о том, что каждый знающий должен молчать, иначе будет изгнан вместе с теми, кто подвергся процедуре информирования с его стороны, но сейчас, если мои слова помогут заставить Александру задуматься о новом уровне, я готов рискнуть.